–А-а-а, отлично. – Он оглядел семейный ресторанчик. Где-то играла магнитофонная пленка с записью рождественских песенок: «У маленького барабанщика не нашлось подарков, парупапом, ранпомпом пом, рапам ПОМ ПОМ…» – Может, ЧТО и меняется, – сказал вдруг Среда, – но люди… вот люди остаются прежними. Одни аферы вечны, других довольно скоро поглотает время и мир. Самая моя любимая афера давно уже непрактична. И все же на удивление много афер не имеют срока давности: Испанский Узник, Голубиный Помет, Кольцо Подлизы (то же самое, что и Голубиный Помет, только с золотым кольцом вместо бумажника), Игра в Скрипку…
–Никогда не слышал про Игру в Скрипку, – сказал Тень. – Об остальных мне как будто рассказывали. Мой сокамерник действительно провернул Испанского Узника, он был мошенник.
–Вот как, – откликнулся Среда, и левый глаз его блеснул. – «Игра в скрипку» – это давняя и чудесная афера. В идеальном варианте – это мошенничество на двоих виртуозов. Она построено на корыстолюбии и жадности, как, впрочем, и все великие аферы. Честного человека всегда можно обмануть, но для этого надо потрудиться.
Так. Представь себе, что мы в гостинице, или на постоялом дворе, или в хорошем ресторане, и обедая там, мы видим человека – потрепанного, но благовоспитанного, не опустившегося, но явно переживающего тяжелые времена. Назовем его Абрахам. И когда приходит время платить по счету – не очень большому, пойми, долларов пятьдесят или семьдесят пять – о какой стыд! Где его бумажник? Господи милосердный, да он, верно, оставил его у друзей, тут неподалеку. Он немедленно сходит туда и заберет его назад! «Но, дорогой хозяин, – говорит Абрахам, – возьмите в обеспечение мою старую скрипочку. Она, как видите, старая, но с ней я зарабатываю на хлеб».
Улыбка Среды, завидевшего приближающуюся официантку, стала хищной.
–А, горячий шоколад! Принесенный моим рождественским ангелом! Скажите, милая, могу я получить кусочек чудесного хлеба, когда у вас будет свободная минутка?
Официантка – сколько ей, подумал Тень, шестнадцать, семнадцать? – потупила глаза, ее щеки зарделись. Дрожащими руками поставив на стол шоколад, она отошла в дальний конец залы, где остановилась у медленно вращающейся стойки с пирогами и поглядела на Среду. Потом проскользнула на кухню за его хлебом.
Итак. Скрипку – без сомнения, старую, быть может, даже немного потрепанную – убирают вместе с футляром, и наш временно безденежный Абрахам отправляется на поиски бумажника. Но хорошо одетый господин, только что отобедавший и наблюдавший за разговором, подходит теперь к хозяину и спрашивает, нельзя ли ему осмотреть скрипку, которую оставил наш честный Абрахам?
Разумеется, можно. Хозяин протягивает ему футляр, и, подняв крышку, наш хорошо одетый господин – назовем его Баррингтон – широко открывает рот, потом, опомнившись, закрывает его снова и осматривает скрипку с видом человека, которого допустили в святая святых посмотреть кости пророка. «Надо же! – восклицает он. – Да это… это, должно быть… нет, быть такого не может… но, да, вот оно… о Господи! Глазам своим не верю!» Тут он указывает на метку мастера на полоске коричневой от старости бумаги внутри скрипки. И все равно, продолжает он, даже без клейма он был узнал ее по цвету лака, по завитку, по формам.
Тут Баррингтон лезет во внутренний карман пиджака, откуда достает тисненую визитную карточку, где сказано, что он известный торговец редкими и антикварными музыкальными инструментами. «Выходит, это редкая скрипка?» – спрашивает наш хозяин «Поистине так, – отвечает Баррингтон, все еще с благоговением восхищаясь инструментом, – и, если не ошибаюсь, стоит более ста тысяч долларов. Даже будучи торговцем подобными предметами, я заплатил бы пятьдесят, нет, семьдесят пять тысяч долларов наличными за такой изысканный экземпляр. У меня есть один клиент на Западном побережье, который купит ее завтра же, даже не видя скрипки, по одной только телеграмме, и заплатит любую цену, какую я запрошу». Тут он смотрит на часы, и физиономия его вытягивается. «Мой поезд… – восклицает он. – У меня едва хватит времени успеть на поезд! Достопочтенный, когда вернется владелец этого бесценного инструмента, передайте ему мою визитную карточку, ибо, увы, мне надо спешить». И с этими словами Баррингтон уходит, мудрец, который знает, что время и поезда никого не ждут.
Хозяин осматривает скрипку, его раздирают любопытство и алчность, и в его голове начинает рождаться план. Но минуты идут, а Абрахам не возвращается. И вот, наконец, уже поздний вечер, и в двери входит, потрепанный, но гордый, наш Абрахам с бумажником в руках, с бумажником, который видел лучшие дни и в котором и в лучший день не было больше ста долларов, и из него он достает деньги для оплаты обеда или ночлега и просит вернуть ему скрипку.
Хозяин кладет футляр со скрипкой на прилавок, а Абрахам, взяв, прижимает ее к груди, будто мать, укачивающая дитя. «Скажите, – говорит хозяин (а внутренний карман жилетки ему жжет тисненая визитная карточка человека, который заплатит за нее пятьдесят тысяч наличными), – сколько стоит такая скрипка? Понимаете, моя племянница мечтает играть на скрипке, а через неделю у нее день рождения.
«Продать эту скрипку? – говорит Абрахам. – Я ни за что ее не продам. Она у меня уже двадцать лет, и с ней я играл по всем штатам. И сказать по правде, она стоила мне целых пятьсот долларов».
Наш хозяин умело прячет улыбку. «Пятьсот долларов? А что, если бы я прямо сейчас предложил вам за нее тысячу?»
Скрипач сначала радуется, потом удрученно говорит: «Но, Господи милосердный, я ведь скрипач, сэр, я ничего другого не умею. Эта скрипочка меня знает и любит, и мои пальцы знают ее так, что я и в темноте могу на ней сыграть как по нотам. Где я еще найду инструмент, который бы так звучал? Тысяча долларов – это хорошая цена, но в этой скрипке – вся моя жизнь. Я не расстанусь с ней ни за тысячу, ни даже за пять тысяч!»
Наш хозяин понимает, что его прибыль падает, но бизнес есть бизнес, и чтобы выручить деньги, нужно деньги вложить. «Восемь тысяч, – говорит он. – Она того не стоит, но мне понравилась, а я люблю племянницу и всегда готов ее побаловать».
Абрахам едва не плачет при мысли о том, что придется расстаться с любимой скрипочкой, но как можно отказаться от восьми тысяч долларов? Особенно когда наш хозяин открывает стенной сейф и достает оттуда не восемь, а целых девять тысяч долларов, аккуратно перевязанных и готовых лечь в залатанный карман скрипача? «Вы хороший человек, – говорит он нашему хозяину. – Вы святой! Но поклянитесь, что позаботитесь о моей девочке!» И неохотно отдает ему свою скрипку.
–А если наш хозяин просто отдаст Абрахаму визитку Баррингтона с пожеланием, чтобы тому улыбнулась удача? – спросил Тень.
–Тогда мы теряем стоимость двух обедов, – ответил Среда, собирал остатки подливы с тарелки кусочком хлеба, который и съел, причмокивая от удовольствия губами.
–Дай-ка подумать? Правильно ли я тебя понял, – сказал Тень. – Итак, Абрахам уходит с девятью тысячами долларов в кармане и на стоянке у вокзала встречается с Баррингтоном. Поделив деньги, они садятся в «форд» модели «А» Баррингтона и едут в следующий город. Полагаю, в багажнике у них ящик стодолларовых скрипок.
–Лично я всегда считал делом чести не платить за них больше пяти, – сказал Среда, а потом повернулся к застывшей неподалеку официантке: – А теперь, дорогая, усладите наш слух описанием ваших роскошных десертов в день рождения Господа нашего.
Он уставился на нее почти плотоядно, словно ничто в меню не могло быть более соблазнительным лакомством, чем она сама. Тени было крайне неловко: у него на глазах старый волк выслеживал олененка, слишком юного, чтобы понимать, что если он не сбежит прямо сейчас, то окажется на полянке в глухом лесу и кости его добела очистят вороны.
Девушка снова покраснела и стала говорить, что сегодня на десерт яблочный пирог «а lа mode» («Это с ложечкой ванильного мороженого»), рождественский торт «а lа mode» или красный с зеленым взбитый пудинг. Заглянув ей в глаза, Среда сказал, что возьмет рождественский торт «а lа mode». Тень от десерта отказался.
–Так вот, – продолжал Среда, – афере «игра в скрипку» больше трехсот лет. Если правильно выбрать лоха, в нее и завтра можно будет сыграть в любом городе Америки.
–Мне казалось, ты говорил, будто твоя любимая афера уже непрактична, – возразил Тень.
–И то правда. Однако моя любимая не эта. Нет, моя любимая та, которую называли «игра в епископа». В ней есть все: напряжение, тонкая игра, элемент неожиданности. Иногда мне думается, что при небольшой модификации в нее еще можно… – Он задумался было, потом покачал головой. – Нет. Ее время прошло. Время действия, скажем, тысяча девятьсот двадцатый год. Место действия – любой город от среднего до большого – может, Чикаго, Нью-Йорк или Филадельфия. Мы в солидном ювелирном магазине. Человек в костюме священника – и не просто в сутане, а в епископском пурпуре – входит и выбирает ожерелье – великолепное и поразительное произведение искусства с бриллиантами и жемчугами – и платит за него дюжиной новеньких и хрустящих стодолларовых банкнот.
На верхней – пятнышко зеленых чернил, и владелец магазина, с извинениями, но настаивая на своем, отсылает пачку купюр для проверки в отделение банка на углу. Вскоре приказчик возвращается с деньгами. В банке сказали, что среди них нет ни одной фальшивки. Владелец снова извиняется, а епископ – сама любезность: мол, он прекрасно понимает проблему, сейчас в мире столько беззаконных и безбожных типов, такая кругом безнравственность и распутство – и бесстыдные женщины, а теперь еще подонки общества вылезли из сточных канав и воцарились на экранах синематографа, чего ещё ожидать от такого века? Ожерелье укладывают в футляр, и владелец прилагает все усилия, дабы не думать о том, зачем епископ покупает бриллиантовое ожерелье за тысячу двести долларов, и почему он платит за него наличными.
Епископ дружески с ним прощается и выходит за порог, и тут ему на плечо ложится рука. «Надо же! Мыльный! Ах ты, бездельник, снова взялся за старые штучки?» И толстый усталый коп с честным ирландским лицом заставляет епископа вернуться назад в ювелирный магазин.
«Прошу прощения, но этот человек ничего у вас сейчас не покупал?» – спрашивает коп. «Разумеется, нет, – заявляет епископ. – Скажите же ему». «Напротив, – говорит ювелир. –Он только что купил у меня ожерелье с бриллиантами и жемчугами и заплатил за него наличными». «Банкноты у вас в магазине?» – осведомляется коп.
И так ювелир достает двенадцать стодолларовых банкнот из кассы и отдает их копу, который, поглядев их на свет, восхищенно качает головой: «Ах, Мыльный, Мыльный, – говорит он, – эти лучшие, какие ты сумел изготовить! Ты истинный мастер, Богом клянусь!»
Лицо епископа расплывается в самодовольной улыбке. «Ты ничего не сможешь доказать, –-говорит он. – И в банке сказали, что они в порядке. Это самая настоящая зелень». «Уверен, что сказали, – подхватывает коп, – но сомневаюсь, что всех клерков предупредили о том, что Сильвестр Мыльный снова объявился в городе, или о том, сколь превосходные банкноты он подсовывал в Денвере и Сент-Луисе». И с этими словами он запускает руку в карман епископа и достает оттуда ожерелье. «Жемчуга и бриллиантов на двенадцать сотен в обмен на бумагу и чернила за пять центов, – говорит полицейский, по всей видимости, философ по натуре. – И еще выдает себя за священнослужителя. Постыдился бы». Тут он надевает на епископа, который, как теперь ясно, вовсе не епископ, наручники и уводит его из магазина, но прежде выписывает ювелиру расписку на ожерелье и тысячу двести поддельных долларов. Это же, в конце концов, вещественные доказательства.
–А они правда поддельные? – спросил Тень.
–Разумеется, нет! Свежие банкноты прямо из банка, только на парочке – отпечаток пальца и размазанные чернила, чтобы сделать их поинтереснее.
Тень отпил кофе, который оказался хуже тюремного.
–Так коп, по всей видимости, полицейским не был. А ожерелье?
–Вещественное доказательство, – сказал Среда, откручивая крышку солонки, перед тем как высыпать на стол горку соли. – Но ювелир получает расписку и заверения, будто ожерелье ему вернут как только Мыльный предстанет перед судом. Его поздравляют как примерного гражданина, а он, размышляя, какую историю расскажет завтра вечером на собрании клуба «Чудаки», смотрит, как полицейский выводит из магазина мошенника, разыгрывавшего из себя епископа, и уносит в одном кармане тысячу двести долларов, а в другом – ожерелье на ту же сумму, как они направляются к полицейскому участку, где их, разумеется, и духу не будет.
Нил Гейман. Американские боги
